Эту историю мне довелось слышать лично от дяди Миши. Простому смертному, конечно, нелегко передать колорит его рассказа, но я попробую.
***
— И что вы хотите от меня услышать? Вы знаете, что это история интимная? Что ее можно рассказывать только после второй, а мы еще первую мусолим? Знаете, и не наливаете?
Э, да что вы можете мне сказать, мой юный друг! Вы знаете, сколько лет тому назад это было? А? Нет, все-таки паспорт — это одно, а то, как на самом деле — это совсем-совсем другое. И вообще внутри мне двадцать пять! Да.
В общем, тогда мне было двадцать пять и внутри, и снаружи, и в паспорте тоже. Тогда всеми нами правил товарищ Андропов, а дядя Миша был тогда обыкновенный портовой инженер. Тогда он только-только кончил свой институт и еще не привык, я извиняюсь, работать. Ну, а работать там не привык никто, и все было просто прекрасно: утром — пиво, днем — портвейн, вечером — что повезет. Шучу-шучу.
Но в тот вечер я действительно был, как говорится, под суровой мухой. Уже не помню, чего, но забрел я тогда в дальний угол порта. А было лето, вот прямо самый июнь! Светло еще. Залез я в гущу какого-то хлама, хочу, извиняюсь, это самое… ну, где вы найдете культурный сортир в это время? А хочется, извиняюсь, так, что из ушей вытекает. Залез, значит, расстегиваю штаны. И
Мама дорогая!!! Вижу: сидит под кучей здоровый чертяка. Вот как я перед вами! Черный весь, аж лоснится, и с рогами. А глаза белые, на меня глядят.
Тут я, извиняюсь, от страха и вынуть забыл, чуть в штаны не это самое… Трясусь, глаза тру, а сам соображаю: вроде же ж зеленый должен быть! Ведь так положено? А? А если черный — значит… и что, таки настоящий? Ой мамочки!!!
Аж трезвым себя ощутил. И, понимаете ли, интересно! Никогда еще чертей живьем не видал.
Смотрю — а чертяка бочком-бочком от меня. Я — за ним. Жопа вспотела, но я же, извиняюсь, комсомолец! Мне чертей бояться, извиняюсь, косморг не велит! Рулю следом. А с него адская смесь капает, и густо несет нефтью.
Странно, думаю, почему нефтью, ведь надо, чтоб серой. Какой-то неправильный черт, думаю.
И вижу у этого чертяки вроде женскую фигуру. Мама дорогая!..
— Ты кто? — спрашиваю.
Оно смотрит на меня и говорит мне:
— Света.
Красивый, нежный голос, только перепуганный.
— А я Миша, говорю.
— Очень приятно, отвечает мне черт Света.
Я молчу и смотрю на него. А оно на меня.
— А почему у тебя рога? — спросил наконец я то, что меня мучило.
— Рога? — черт поднял черные руки к черной башке и пощупал свои рога, которые тут же завалились набок. — Это не рога, это волосы. — Черт хихикнул. — Признавайтесь, за кого вы меня приняли?
— А… ты кто? — завел я сначала.
— Я Света, я же говорила. Так зовут меня. Имя у меня такое, — терпеливо разъяснял мне черт.
— А почему ты такая?..
— Какая «такая»?
— Такая… черная?
— Эээ… Долго рассказывать. И вообще вы, по-моему, пьяный, вы не поймете.
— Я пьяный?! Я не пьяный! — Я почувствовал себя совершенно трезвым. — Я не пьяный! Я все пойму!
— А милицию не позовете?
— Не позову!
— Честно?
— Честно.
У черта был низкий голосок, бархатный, как велюр в комсомольском уголке.
— В общем… даже не знаю, как начать. Ну, в общем, дурацкая история, сейчас хохотать будете. Просто умора… Нет, не буду рассказывать! Не буду! Не могу!
Она говорила, запинаясь и закрывая черную мордочку своими черными руками. Самое интересное, что я уже тогда видел, какая она лапочка — хоть и темнело быстро, и вся она была пропитана этой дрянью, как танкер.
Она рассказывала долго; и потом, когда мы шли к мне в мою однушку, чтобы мыть ее — она все рассказывала, а я держал ее за липкую руку
***
Это смоленое чудо-юдо училось в консерватории. На подготовительном отделении. Родом оно было из славного города Ильичевска и обитало в общаге.
Чудо было, как оно сообщило мне, «колоратурное меццо-сопрано», — но я был умным мальчиком и понял, что чудо учится петь.
И вот это чудо возьми и влюбись в какого-то грузина. До полного, понимаете ли, окочуривания мозгов. Грузин приезжал сюда петь, а между делом затащил наше чудо к себе в постель. И продырявил глупенькому чуду не только сами знаете что, но и всю душу навылет. А потом слинял к себе в Тбилиси. Вы понимаете? Вы понимаете меня? Бури апплодисментов, цветы, преданные взгляды — и влюбленная лапочка на сладкое. Семнадцать, между прочим. Да
И скажите мне, что сделала бы обычная девчонка на ее месте? Одно из двух: либо ревела две недели, либо не ревела. Чего реветь, если и так все понятно? Но тут… Как же так: уехал — и не объяснились, не пошли в ювелирторг за кольцами, не испекли, я извиняюсь, пирог семейного счастья?
И решила наша Света плыть на край света — в Грузию. За своей любовью, понимаете ли. Бросить учебу, бросить все на свете — и к грузину в его распростертые кавказские объятия. Я дико извиняюсь, конечно. Только вот беда — денег на дорогу нет. Энтузиазма море, а денег нет. Что делать?
Зайцем пробраться не вышло, но наше чудо не из пугливых. Прошмыгнуло чудо в грузовой порт, приметило корабль до Сухуми и залезло в цистерну. Увидело, понимаете ли, как туда грузят эти цистерны, и залезло. Только не дотумкало, что пустую цистерну никто грузить не будет.
И… вам уже все понятно, да? И я могу не продолжать, да? Вы правильно подумали, мой юный друг: все, как в «Джентельменах удачи», только гораздо хуже. Потому что цемент раз-два и отмылся, а эта дрянь — шут знает, что такое, то ли нефть, то ли мазут, то ли eксель его разберет… Оно не только не хотело слезать с нее, а еще и подкрасило ей кожу, и стала наша Света настоящей гражданкой Зимбабве… Еле отмыл. Впрочем, я забегаю вперед, а вы не одергиваете меня! Почему? А?
Но я скажу вам: это мы с вами сейчас скалим зубы, а лапочке моей тогда было не до смеха. Собственно, живой-то она осталась благодаря идиоту, дай Бог ему здоровья, который не закатал люк в цистерне. И она вылезла. Вы можете представить, что пережила девочка? А в цистерне осталась ее сумка с бутербродами и кефиром. Вот интересно, какая там химическая реакция пошла
Выбралась она, пропитанная этим всем по самое некуда. И — куда деваться? Море ледяное, несмотря на июнь, — у нас в Одессе так бывает. Да и что вы смоете без мыла?
Так она и сидела под кучей хлама, и еще сидела бы не знаю сколько, если бы не дядя Миша. Я как завел ее к себе в хату, да как глянул при свете — мама дорогая! Представьте себе нежную лапочку, которую выкрасили густым чернющим мазутом, и нет на ней ни одиного чистого клочка, все черным-черно — и мордочка, и ушки, и руки-ноги, и вся ее нежная кожа, и одежда, и все… И реснички слиплись, и вместо волос какая-то смоленая пакля, даже страшно смотреть.
И что вы на меня так смотрите? Лучше слушайте! Проверил я горячую воду — и кричу:
— Иди, чертик, скорей мойся, пока счастливая звезда сияет над нашей котельной! — А сам думаю: пропала моя ванна.
Пошла. Закрыла дверь. А я пытаюсь на кухне соскоблить с себя то, что нацеплял с нее — сам уже был весь в этом во всем, понимаете ли. И прислушиваюсь, что там и как.
Чертовски мне хотелось… eпперный театр, папу его в eксель! Ну, чего там говорить? Ее платье, пропитанное мазутом, так обтягивало ее — и сверху, и снизу, и везде, где полагается… А она сейчас в моей личной ванной, как Ева. Вы понимаете? И задвижки у меня нет… А я такой весь благородный, трамвай меня в eксель!
Слышу — вроде всхлипывает. Подошел, приставил ухо — точно: ревет втихаря.
— Что случилось? — спрашиваю из-за двери.
— Ничего, — слышу угрюмый голос.
— Точно ничего?
— Точно! — И через две секунды: — Я теперь всегда такая буду!
— Что? Какая?
— Такая! Не могу! Не могу смыть! Не смывается! Не получается!
— А ну не реви! Мылом пробовала?
— Дааааа!.
.
— И что?
— Ыыыы!..
— Так, подожди. Сейчас подумаем. А вода горячая?
— Ыыыы!..
— Да что ты «ыыы»! Тут не «ыыы», тут с умом надо…
— Ыыыы!..
— Да прекрати ты! Я сейчас к тебе зайду, помогу. Можно?
— Нееет!
— Да не бойся ты, я на тебя вообще смотреть не буду
— Не надо! Ыыыыыы!..
— «Не надо»… Надо, Федя, надо! Будешь вечно негритоской ходить! Так я захожу?
— Не наааадо!
— Как это не надо? Надо! В общем
Потоптался, потоптался — и открыл дверь.
Сердце — ну прямо в кишках болтается, вы понимаете? Никогда так не трухал, даже когда у замдиректора на ковре… Захожу — и, значит, одним глазом в сторону, — «не смотрю», значит. А другим — понятно куда
А там… А там!… Я аж хрюкнул, если не сказать хуже, я извиняюсь, конечно. Вся ванна черная, и стены, и даже потолок, какой-то серый пар летает, а посреди всего этого стоит Она — такая же черная, как и была. Голая, само собой. Одной ручкой прикрывает сами знаете что, а другой глазки трет.
— Не три глазки, ты же втираешь в себя все это! — кричу ей.
Тоненькая, булочки едва топорщатся, а бедрышки крутые уже, плавные, как и надо. И все черное.
— А почему у тебя все черное? — спрашиваю. — Ты же в платье была. Под платьем ты должна быть розовая.
— А оно все вымокло в этом, — всхлипывает она. — Вот посмотрите, я вам ванну испортила
— Да чего ж ты меня все на вы да на вы? А ну-ка двигайся! И не реви! Сейчас мы тебя мигом отмоем. Будешь красивая, розовенькая. Как юное порося
Думаете, легко снимать трусы, когда Она на вас смотрит? У меня уже там давно все, извиняюсь, дрыном торчит, а тут такое чудо голое, несчастное… ну как юную веточку в мазут окунули, честное слово!
Вот тут-то и началось, как говорится, самое оно!… Вы понимаете? Нет, вы не понимаете! Ни черта вы не понимаете!
Не понимаете вы, как это — мыть ее, голую, нежную, скользить по ней сверху донизу, по всему намыленному ее телу, трогать ее, я извиняюсь, за все подряд, за девичьи ее сиси, голенькие, нежные, как персики, и за попочку, и даже там, где очень пушисто и очень стыдно, — потому что там тоже все было черное, как у негра… Задевать ее, я извиняюсь, своим дрыном… И при этом строить из себя благородного Айвэнго, да? Потому как
Выебать, извиняюсь, по пьяни нежную лапочку-консерваторку? Да я бы сам себя в мазуте утопил за это! Но eксель-моксель, как же мне хотелось… И ей тоже. Что ж я, слепой, что ли? Пьянь из меня давно выветрилась вся, и я старался Светочку «просто мыть». Но почему-то она от моего «просто мытья» пыхтела, как паровозик, и вилась юлой, и губки приоткыла, и сосочки ее выпирали твердыми орешками, почти как мой дрын. И глазки блестели и маслились, будто тоже мазутом смазаны. Эх
Но я вас не понимаю. Нет, я не могу понимать вас! И почему вы не закусываете, вы скажите мне? Это что тут, все для красоты стоит? Посмотрите, какая колбаса! Такой колбасы в вашей Москве не было со времен Адама
***
Когда мы выпили с дядей Мишей за Одессу, за любовь и за то, чтобы все моряки вернулись к своим миленьким, дядя Миша продолжил свой рассказ:
— И что вы думаете? Отмыл я ее. Сошла с нее эта дрянь — расползлась вся по моей ванной, по стенам, и по мне тоже. И волосики я ей отмыл, они рыжие оказались, настоящие медно-золотые, всю спинку ей накрыли, ну просто деликатес! Мммм! — дядя Миша чмокнул кончики пальцев. — Она уже чистенькая, розовенькая, любо-дорого смотреть, а я все тру ее, и мажу мылом, и тру, и мажу, и трогаю и мну, как родную
А вот вы попытайтесь, мой юный друг, представить себе такую картину: стоят в ванной двое. Голые. Мальчик и девочка. И хотят, я извиняюсь, ебаться так, что из ушей лезет. И при этом мальчик моет девочку, девочка уже чистая, а мальчик все моет ее, моет, моет и не может перестать ее мыть. Потому что если перестать, то надо что-то решать?
А страшно: мальчик весь такой благородный, а девочка тем более.
Она ведь влюбленная, и совсем не в нашего мальчика. И при этом — чего уж тут темнить — хочет его, хочет так, как никогда еще в своей девочкиной жизни не хотела никого, вы понимаете?
Уууууу!… Мартовской котярой выла моя лапочка, пока я вымывал ей мазут из того самого места!… Между всех складочек вымыл губкой — по самому по голому, по распахнутому — а она выла и лезла на меня. А нельзя, трамвай его в рот! Вот я и мыл ее… и если мытье может походить на трах, то это как раз и был тот самый случай.
И мыл бы я ее, наверно, пока всю шкуру с костей не смыл, если бы вдруг не… угадайте, что? Она меня поцеловала? Ага, щас! Убежала? Мимо, мой юный друг, не по-моряцки бьете. А пораскиньте-ка мозгами: Одесса, восемьдесят первый год… И что? А то, что погас свет!
Вообразите: на ровном месте вдруг — полный, как говорится, мрак. Как в цистерне, где она плавала. Конечно, сразу — ай, ой… А меня вдруг как кувалдой шарахнуло: я сгреб ее, мокрую, горячую, прижал к себе — и давай целовать.
Полсекунды, нет, меньше — четвертушечку секунды она меня отталкивала, а дальше… Как впилась мне в губы! вдвое сильней, чем я в нее. А сама обмякла… Вы представляете? Делай со мной, что хочешь, сказало мне ее тело. Вы понимаете? Я взвился, как Гагарин, под самый потолок, я умер и родился одновременно, я… да что там говорить!
Eксель меня в рот, если мы с ней тогда что-нибудь соображали. Давай скорей смоем мыло, хриплю я ей; начали плюхаться, тереть друг друга, потом в панике ищем полотенца, обтираемся… Не нашли ни хрена, перевернули вверх дном пол-ванной — и пошлепали, я извиняюсь, мокрые. В спальню.
Веду ее за руку. Сердце, как барабан, и дрын мой ноет так, что стену проткнул бы. Думаю: сейчас, сейчас, сейчас я вылюблю мою лапочку, сейчас мы… и чуть не кончил по дороге, eпперный театр его папу!
Опрокинули по дороге полквартиры, как водится… Повалил я ее в постель — и сразу растопырил ей ножки. Некогда было лизаться, охи-вздохи, — сразу, понимаете, СРАЗУ… она даже пикнуть не успела. Я долбил ее рядом, не попадая… попал с пятого раза — и задвинул сразу до середины, и потом не долбился, дал ей освоиться на моем дрыне, повертеться, поизвиваться на нем
Дырочка-то свежая, только-только раскупоренная, и побывал в ней до меня всего-то один хрен. Ну, я не хвастаюсь, конечно, но грузинский против моего, как труба от Запорожца против пароходной! Отродясь в ее дырочке не было ничего похожего, и бедная лапочка хрипела от того, что в нее впервые сунули ТАКОЕ. Она хрипела и вилась угрем подо мной! но, видно, нравилось девочке, что ее так расперли… и понемножку начинала насаживаться на меня. И тогда я уже начал ее толкать. Рраз, и еще ррраз! и еще, и еще!..
Шурнул я ее раз пять — и полностью вырубило тормоза. И мне, и ей. Я долбил эту нежную лапочку своей каменной колбасой, как не долбят и тридцатилетних блядей; я всаживал ей туда, куда только дети залазят, когда еще не родятся. А она
Вы понимаете, как это — тоненькой, юной лапочке засадить дрын размером с вот эту колбасу? Вначале, конечно, больно, но потом… Как она заработала бедрышками! как подбрасывала меня, как обтекала всем своим благодарным нутром… А как кричала!… Вначале тихонько так — «ааа,…
аааа…», потом громче, выше, выше, будто пленку крутанули, знаете? И под конец… Выгнуло ее, вдавилась вся в меня, хочет мои яйца заглотить… А я знаю, что делаю: одной рукой мну ее булочки, терзаю их, как коршун, а другой лезу в щель, лапаю ей мокрое, горячее ее хозяйство
Тут она и погибла. Ей-богу, таких воплей отродясь не слышал. Это был какой-то чертячий визг — ну прямо, я извиняюсь, рев бенопилы на лесопилке!»Ну, певица!», думаю, а сам чую кончиком дрына, как из нее горячее течет… Ну, тут и из меня полилось сами знаете что! Ору вместе с ней, глаза на лоб лезут, eпперный театр меня в eксель
***
Выеблись мы с ней до последней капли — и не можем разлепиться. Не хотим. Лежу на ней, стонем оба, хрен у меня твердый — даром, что конченый — и весь в ней.
Она его внутри сжимает, не пускает, смакует в себе. Оглушенная, и — по стонам видно, что счастливая, как кот в курятнике. Жмемся друг к дружке, я шепчу ей: как жизнь? Она мне: аааа! И потом: никогда еще не было ТАКОГО… А я ей: обкончалась, моя лапуся, мой рыжий лисенок! Никогда не кончала еще? Она: наверно, нет… Что, думаю, под грузином не так? Под грузином скучнее? Но не говорю, конечно, чтоб не обидеть девочку — а только целую ее, целую, целую и облизываю
Да чего там говорить! Она пыхтит в темноте, стесняется, потом не выдержала — стала отвечать мне, ручки ее поползли по мне, обвивают меня, ласковые такие, что прямо умереть!… Разогрелись мы быстро — и вот уже я снова ебу ее, и снова она извивается подо мной. Шепчет: аааа! Я не знала, что я такая… Какая, спрашиваю я — и ебу ее, наподдаю ей… Ты самая лучшая, говорю, самая нежная, самая чудесная, я обожаю тебя
Тут она как-то вздыхает особенно, и говорит: да что уже там, если ТАК… И как прильнет ко мне!
С этого момента началось такое, что у меня просто язык не поворачивается вам это говорить. Потому что она плюнула на все свои колебания, угрызения и прочая, и прочая — и отдалась мне так, что я наяву увидел и луну, и звезды, и солнце, и всю Одессу, и даже Ильичевск. Такой страсти я не видел даже на пьянках в нашей общаге. Есть такое слово: «отдаваться». Так вот: мало кто это умеет. Потому что надо дарить себя, как подарок, вы понимаете? А Света
Она обнимала меня ручками-ножками, она вжимала в себя так, что хрустели кости; она облизывала меня так, будто я мороженное, а она сто тысяч лет не ела; ее язык лез мне в самую глотку, и это было сладко до смерти, как мускат с медом. А ТАМ, между ног… Она обволакивала мой дрын, сжимала его, смаковала в себе, любила и нежила его, и я просто вытек в нее, как роса!
Да… Мы кончили за ту ночь — ну, так, чтоб не соврать… четыре раза! Вот не сойти мне с этого кресла!
А утром… Продрали глаза — и видим, что оба в мазуте, ну прямо с ног до головы! И я, и она, и вся постель, и даже кусок стены. А все потому, что по дороге в спальню зацепили мазутное ее платье.
Бежим в ванную, — а там… А там!… Ну естественно — нет горячей воды! Обычная одесская история.
И тут она погрустнела. Погрустнев — помрачнела. Стала плакать… Смотрит на меня, говорит: это была ошибка, так нельзя. Ты просто выпил, говорит, и тебе показалось, что ты меня любишь. А я не знала, что я такая. Я думала, я чистая, верная. Прости меня, говорит, — я должна уйти. Я предала Гиви, но я искуплю, говорит, я очистюсь.
Представляете? Выдает мне такие монологи, а у самой глаза на пол-мордочки, и капает из них, как из крана у меня на кухне. Влезла в мою футболку, в штаны, закатала их по колено… Ушла! Как была — перемазанная, чумазая, монтер монтером. Запретила провожать. Запретила искать ее.
А я
Да что там про меня говорить! Сказал ей только: ты вернешься. Очень скоро. Нет, говорит. Не вернусь.
Вот так
И что? Вы думаете, тут история и кончилась? Признавайтесь: думаете? Все плачут, чуйвства текут рекой, и все прямо так возвышенно-печально, как у книжах, да? А вот вы и забыли главное, мой юный друг! А главное — то, что все это было — где? Правильно: в Одессе. А в Одессе не бывает, как у книжках. В Одессе бывает только по-одесски.
Ушла, значит, она. А я стою. Столб столбом. Смотрю перед собой в зеркало, и вижу там, я извиняюсь, голого чумазого идиота. Ты идиот, говорю я ему. Такой идиот, как ты, говорю, достоин только портить унитазы. Иди в свой драный сортир опорожняй кишечник, больше ты ни на что ни годен, говорю.
И пошел. Сижу на унитазе — и лезет из меня, я извиняюсь, как из слона. Я с детства был впечатлительный.
И вот тут — в самый, как говорится, ответственный момент… звонок в дверь!
Я подскочил — да так, что чуть не потерял, я извиняюсь, продукт. Знаю, твердо знаю, что это или соседка Зоя Абрамовна просит картошки, или сосед Гоша Зильберман просит велосипед, или еще кто-нибудь чего-нибудь просит.
.. знаю, а все равно думаю: «это ОНА вернулась!»
Завертелся я, понимаете ли, юлой — сливаю свое добро, натягиваю мундир, то бишь трусы, бегу к двери
А там… А там!..
Ну, кто бы вы думали? А? Думаете, тонкая, нежная, золотоволосая ОНА, прекрасная, как мимолетное виденье? А? Плохо думаете, мой юный друг! Вы таки забываете, что вы в Одессе!
Потому что там стояло чудище, каких я еще не видел. Вы понимаете? Зеленое, вонючее, блестящее… да еще и с рогами.
— ААААА!!! — ору я. «Вот и зеленый», думаю. «Вот теперь все правильно. Теперь все, как надо. Только я ведь уже трезвый вроде?»
А чудище говорит мне:
— Ты был прав. Я вернулась.
Я стою, разинув пасть, и смотрю на нее. А она на меня.
А потом мы как начали ржать! И как она бросилась мне на шею, как начала бодать меня своей зеленой головой, перемазывать меня, и приговаривать: вот тебе, вот тебе, вот! соблазнил меня — будешь теперь такой же зеленый и гадкий, и никогда не отмоешься! Никогда! Никогда! И душит меня в объятиях.
Ну, это была судьба, что называется! Я потом говорил ей: вот если б ты не бросалась словами — «все, мол, никогда не вернусь» — тот маляр не опрокинул бы на тебя свое ведро. Я вам так скажу, молодой человек: Бог есть! Потому что кто не выпустил ее тогда из моего двора? И кто ее не пустил в Сухуми? А? скажите мне?
Наобнимались, перемазались, как черти, в этой зеленой дряни с ног до головы — и побежали в ванну. Хватаюсь проверять горячую воду. И что вы думаете? — течет, родная! Течет, как миленькая!
Ну, мы тут же под душ… дубль два, как говорится. Вымылись, причем уже не только я мыл ее, но и она меня… и опять наше мытье перешло сами знаете во что! Это уже у нас добрая традиция, говорю я ей: вывозиться, вымыться, а после мытья
И тогда уже я ее при свете!… Я тискал, мял и облизывал ее, как счастье, потому что не верил, что она таки вернулась. И… Да, мой юный друг, я разобрался с ней по-мужски! Я не церемонился с ней! Я отлюбил ее своим дрыном до самого пупа! Я взбил ее девичьи булочки так, что они были красные, как гранаты! Я заставил ее выть и кататься по кровати, как рыжую кошку, и царапать мне спину, и пускать слюни счастья! Я показал ей, что такое настоящий мужчина! Она у меня вьюном вилась! Она стонала в экстазе у моих ног! Она была моей покорной рабой! Она у меня… Я ее
В этот момент раздался звонок в дверь. Дядя Миша подскочил, надел очки — и быстро засеменил к коридору.
— Светулечка! Сколько цветов! Хорошо ли прошел спектакль? — услышал я за стеной тонкий, заискивающий голос.
Автор: Человекус (http://sexytales.org)
У нас также ищут:
как сделать мужчине миниет, секс видео целок, инцест i сын домогается до матери, девочка с вибратором сквирт, шведское кино про инцест, смотреть онлайн как мужчина с женщиной трахаются порно, разрыв ануса от фистинга, смотреть русский инцест бесплатно и регистрации, кончил много внутрь, выебал на скоряк, Откровенный секс транса с девушкой, одноклассники трахаются в туалете, смотреть бесплатно порно как ебут русских тещи, первый раз сделали фистинг, порно рассказы ебут рабынь, выебали мальчика видео, Мужчина спустил кончу на лицо привлекательной брюнетке, порно ролики русские инцест онлайн, может ли быть оргазм в первый секс у девушки, порно фистинг домашний анальный, видео голые тёлки трахаются, училку ебут читать, инцест русскае, трахаются на кровати домашнее видео, смотреть онлайн русское порно видео инцест с мамой, проно инцеста